Место, где я родилась, было ракетно-ядерным полигоном, где испытывали ракеты и новейшие виды ядерного оружия. А Капустин Яр был городом, где жили военные, работающие на полигоне, и их семьи: жены и дети. Полигон был основан в 1946 году, сразу после войны, когда из Германии вывезли ракеты ФАУ-1 и ФАУ-2, над которыми усердно работали ученые Рейха и которыми, к счастью для человечества, Гитлер так и не успел воспользоваться. На основе этих ракет советские ученые разработали свои образцы. Кстати, из деталей этих же немецких ракет на другой стороне земного шара в это же время были созданы и первые американские ракеты. Как посаженные в землю зубы дракона, гитлеровские ракеты проросли в разных частях света. Началось долгое, растянувшееся на десятилетия, ядерное противостояние двух сверхдержав – СССР и Америки, началась «холодная война».
Вот в таком городе нам предстояло снимать документальный фильм.
Через КПП, проверив наши документы, временные пропуска, разрешения и другие сопроводительные бумаги из Министерства обороны и Генштаба, нас не пропустили. Не помогали телефонные звонки и грозные предупреждения патрулям, нас не пропускавшим, что мы важные гости, что нас здесь ждут и что если они нас сейчас же не пропустят, их накажут. Патрули с непроницаемыми лицами стояли насмерть. И это было странно. Режим секретности в перестройку заметно ослаб. В городе уже давно жили посторонние люди, которые не имели никакого отношения к полигону. Но одно дело – жить в городе, совсем другое – снимать город на кинопленку. Видимо, в нашем случае Город перестраховывался. Видимо, сработали сразу все виды его защитной системы. Мы были неопознанными объектами, чужаками, может быть, враждебно настроенными к нему, городу, людьми, непонятно что замыслившими. И Он ощетинился, как еж. Он не хотел даваться в руки. Он не хотел открыться. Он не хотел впускать нас в себя. Режиссер был в отчаянии.
И тогда я решилась. Я повернулась и на глазах патрулей, которые бдительно продолжали наблюдать за нашими действиями, пошла в сторону, туда, где росли кусты смородины, – вроде бы просто так, а может быть, в поисках места, где можно справить малую нужду. Патрули – а ими были молодые солдаты – целомудренно отвели глаза. Легкой походкой я вышла из зоны наблюдения и пошла по едва заметной, но знакомой мне тропинке, которая через короткое время привела меня к дырке в человеческий рост, пробитой в бетонной стене, которой теперь вместо колючей проволоки был окружен наш город. Через дырку можно было попасть в город без пропуска. Так все и говорили: «Пойдем через дырку!» Я легко перешагнула через нее. Я столько раз это делала. Я же тут раньше жила. Дырка существовала всегда, даже когда здесь была колючая проволока. И все местные про нее знали. А я и была здесь своя, местная. Я попадаю на улицу Советской Армии, где среди одноэтажных однотипных финских домов стоит и наш с мамой домик, окруженный садом. Мама ждет меня, я звонила ей из Москвы, что приеду. Но я прямиком, не заходя к себе домой, иду в штаб гарнизона.
Надо выручать киногруппу.
В штабе нас знакомят с генералом.
– Думаю, вы снимете фильм, достойный славы нашего знаменитого города и нашей замечательной землячки, – говорит он режиссеру мягко, но внушительно.
Потом нас уводят к полковнику, в котором я вдруг узнаю сельского мальчика Юру Данилова – в детстве мы с ним катались с ледяных горок. Мы объясняем ему, что нам необходимо выбрать детей для съемки. Нам нужно найти мальчика и двух девочек. Одна из девочек должна быть похожа на меня в детстве. Она будет играть меня маленькую. Остальные дети – моих друзей. Фильм – документально-постановочный. Время – 1962 год, тема – Карибский кризис. Снимать будем в городе и селе. Нам объясняют, какие объекты можно снимать, какие – нежелательно, только с письменного разрешения. Особо оговариваются секретные и режимные объекты, например штаб, где мы сидим, которые снимать категорически нельзя.
– А запуск ракет снять можно? – спрашивает режиссер.
– У вас есть допуск? – интересуется полковник.
– Нет.
– Значит, нельзя.
Я с негодованием смотрю на режиссера. То, что у нас не получится снять ракеты «живьем», это его, режиссера, большой прокол. Он не пожелал взять в Минобороне допуск (форму секретности), чтобы не стать на несколько лет невыездным. Этому кретину за границу хочется, в Канны, на кинофестиваль!
– Но у нас есть киноархив. Там есть съемки запусков, – утешает нас полковник.
Бесплатно на все дни съемок нам дают военный автобус для киногруппы и техники и знакомят с майором, который должен сопровождать нас во все дни съемок, помогая нам их организовывать и в то же время не спуская с нас бдительных глаз. У майора красивое, как античная маска, серое непроницаемое лицо.
Прощаясь, мы сказали, что детей для фильма найдем сами.
– Ну как ты живешь? – спрашивает меня по-свойски полковник Юра после официальной части.
– Нормально. Вот фильмы снимаю. Романы пишу…
– Я читал, – говорит Юра. – Жизненно пишешь.
– А ты? – спрашиваю его я.
– И я нормально, – говорит Юра. – Вот до полковника дослужился. Через полгода – в отставку пойду…
Он вдруг подмигивает мне длинным конским глазом и заговорщицки улыбается. Я улыбаюсь тоже. Вот таким, с длинным конским глазом, я и запомнила его, когда мы, еще детьми, летели с ним с ледяной горки и он, обхватив меня руками, целовал прямо в губы. И как я писала в одном из своих рассказов: «Его слюна была чистой и пресной, как моя собственная слюна». Долетев до конца, мы вставали и, не глядя друг на друга, качаясь, как пьяные, снова шли вверх, в гору, чтобы все повторилось.
Только мы одни с ним знаем про это.
– Леша, смотри, это буква М, а это буква А. Пиши: МА-МА… – Сводная сестра Леши Инна учит его писать. Леша выглядит как тринадцатилетний подросток, хотя ему уже пятнадцать. Он коротко острижен, на нем грязная рубашка с чужого плеча, он ковыряет в носу и грызет ручку, – он не понимает, чего от него хочет Инна. Ему скучно. Небесно-голубые глаза его на тонком, одухотворенном лице, уже покрывающемся легким пухом, ищут, чем бы отвлечься. И находят. Он засовывает ручку в клетку с крысой, которая стоит тут же на столе, и громко хохочет.
– Тебе же говорят, пиши! – кричит на него красивая нарядная соседская девочка Катя. – Дурак!
– Сама дуя! – обиженно говорит Леша. Леша не выговаривает «р», и еще кучу других звуков он не выговаривает. Он вообще плохо говорит. Он не умеет писать в свои пятнадцать лет и читать. Он сирота, его мать умерла несколько лет назад. Он живет с пьяницей отцом в убогой комнате. Он – умственно отсталый ребенок. В народе таких называют ласково – дурачок.
Леша, Катя и Инна выбраны нами для съемок фильма. Все они живут на одной улице с моей мамой. Инна, чем-то неуловимо похожая на меня в детстве, утверждена на роль главной героини.
– Отличная сцена, – говорю я режиссеру. – Хоть сейчас снимай.
Режиссер поднял на меня выразительные глаза, потом – на майора, сопровождающего нас теперь повсюду. Майор сидит у окна с серым, скучным лицом и глядит на улицу. Кажется, что ему совсем нет дела до нас.
– Пойдем выйдем, – говорит мне режиссер.
– Ты понимаешь, что наш фильм накрывается медным тазом? – спрашивает меня режиссер, когда мы остаемся одни.
– Почему?
– Этот майор догадается обо всем сразу, как мы только включим камеру и начнем снимать.
– Ты уверен?
Режиссер горестно качает головой. Мы молча смотрим друг на друга.
Дело в том, что мы никогда не собирались снимать фильм о детстве известной писательницы, которая прославила город своими книгами, – то бишь обо мне. Этот сюжет мы придумали для того, чтобы нам разрешили съемки в закрытом военном городе.
С самого начала мы мечтали снять фильм вот об этом мальчике, который ковыряет пальцем в носу, который грызет ручку, который не знает ни одной буквы, плохо говорит, который неадекватен в поведении, который умственно отсталый, дефективный, даун, дурак, идиот, – вот про него, про этого дурачка с небесно-голубыми глазами, с которым разговаривает Бог, современного юродивого, праведника, на котором и стоит этот строгий военный город, а значит, мир. Но разве Город позволил бы нам снять такой фильм о себе? Фильм о Городе, увиденном глазами дурака?
