Однажды доктор поднимался вместе с мисс Дейрдре и сиделкой в диковинном, но исправно работающем лифте с медными дверцами и вытертым ковриком внутри. Когда кабинка тронулась, выражение лица Дейрдре ничуть не изменилось. Звук лифтового мотора, похожий на грохот маслобойки, встревожил доктора. В его воображении этот механизм рисовался как нечто древнее, покрытое толстым слоем пыли, черное и липкое от грязи.
В санатории, где работал доктор, он, естественно, забросал вопросами пожилого психиатра, своего непосредственного начальника.
– Я вспоминаю себя в вашем возрасте, – сказал старик. – Тогда я намеревался вылечить всех своих пациентов. Я собирался разубеждать параноиков, возвращать шизофреников в реальный мир и заставлять кататоников пробудиться. Вы, сынок, ежедневно устраиваете ей такую же встряску. Но в этой женщине не осталось ничего от нормального человека. Мы просто делаем все, что в наших силах, дабы удержать ее от любых крайних проявлений… Я имею в виду возбуждение.
Возбуждение? Вот, значит, в чем причина введения его пациентке сильнодействующего лекарства? Ведь даже если завтра прекратить делать ей уколы, пройдет не меньше месяца, прежде чем действие препарата полностью прекратится. Дозы были настолько велики, что другого пациента они попросту убили бы. До такого лекарства надо «дорасти».
Но если ее столько времени держат на лекарствах, разве можно с уверенностью судить об истинном состоянии здоровья этой женщины? Если бы ему удалось сделать ей электроэнцефалограмму…
Приблизительно через месяц после первого посещения дома мисс Дейрдре доктор попросил разрешения ознакомиться с ее историей болезни. Просьба была вполне обычной, и никто ничего не заподозрил. Доктор просидел в санатории за письменным столом целый день, разбирая каракули десятков его коллег и читая их туманные и противоречивые диагнозы: мания, паранойя, полное истощение, бредовое состояние, психический срыв, депрессия, попытка самоубийства… Доктор двигался назад во времени, к подростковым годам Дейрдре. Нет, даже дальше: когда девочке было десять лет, какой-то врач осматривал ее в связи с подозрением на «слабоумие».
Скрывалось ли за этими рассуждениями хоть что-то стоящее? Где-то в дебрях чужой врачебной писанины доктор обнаружил сведения о том, что в восемнадцать лет его пациентка родила девочку и отказалась от ребенка, находясь в «тяжелом параноидальном состоянии».
Так, значит, поэтому к его пациентке применяли то шоковую терапию, то инсулиновую блокаду? И что она вытворяла с сиделками, если те без конца уходили, жалуясь на «физические нападения»?
Одна из записей сообщала, что Дейрдре «сбежала», другая свидетельствовала о ее «насильственном водворении» обратно. Доктор обнаружил, что дальше в истории болезни недостает страниц. Что происходило с Дейрдре на протяжении нескольких последующих лет, оставалось загадкой. В 1976 году чьей-то рукой было написано: «Необратимое повреждение мозга. Пациентка отправлена домой. Для предотвращения паралича и маниакальных состояний предписаны инъекции торазина».
История болезни Дейрдре не содержала ровным счетом никаких ценных сведений, способных пролить свет на истинное положение вещей. Доктор почувствовал себя обескураженным. Интересно, хоть кто-то из этого легиона эскулапов разговаривал с Дейрдре, как это делал сейчас он сам, сидя рядом с ней на боковой террасе?
– Сегодня прекрасный день, не правда ли, Дейрдре?
И действительно, легкий ветерок наполнен множеством восхитительных ароматов. Запах гардений вдруг сделался дурманящим, однако не стал от этого менее приятным. На мгновение доктор закрыл глаза.
Интересно, какие чувства она испытывает к нему? Ненавидит? Смеется над ним? Или вообще не осознает его присутствия? Только сейчас он заметил в ее волосах несколько седых прядок. Рука Дейрдре холодна как лед, и прикосновение к ней не доставляет удовольствия.
Вошла сиделка, держа в руке голубой конверт. Внутри оказалась моментальная фотография.
– Это от вашей дочери, Дейрдре. Видите? Ей уже двадцать четыре года.
Сиделка держала снимок так, чтобы его видел и доктор… Девушка стояла на палубе большой белой яхты, и ветер развевал ее белокурые волосы. Хорошенькая, очень хорошенькая. «Залив Сан-Франциско, 1983 год» – было написано на обороте снимка.
В лице Дейрдре ничто не изменилось. Сиделка откинула черные волосы со лба своей подопечной. Потом махнула снимком в сторону доктора.
– Видите эту девушку? Она тоже доктор!
Виола высокомерно кивнула.
– Пока еще она интерн, но станет настоящим врачом, как вы, это уж точно.
Возможно ли такое? Неужели эта девушка никогда не приезжала навестить собственную мать? Доктор неожиданно почувствовал неприязнь к хорошенькой блондинке. Разумеется, она «станет настоящим врачом».
Сколько же времени прошло с тех пор, как его пациентка в последний раз надевала платье и туфли? Ему вдруг нестерпимо захотелось включить для нее радио. Быть может, ей было бы приятно послушать музыку. Сама сиделка целыми днями смотрела по телевизору мыльные оперы, устроившись на задней кухне.
Постепенно доктор перестал доверять сиделкам, равно как и теткам своей пациентки.
Та, долговязая, которая подписывала чеки на выплату ему гонорара, – мисс Карл – служила адвокатом, хотя ей, должно быть, уже перевалило за семьдесят. В свой офис на Каронделет-стрит и обратно она ездила на такси, поскольку подняться по высоким деревянным ступенькам в вагон новоорлеанского трамвая ей было уже не по силам. Как-то, встретив доктора у ворот, она рассказала ему, что в течение пятидесяти лет ездила на трамвае.
Однажды Виола, расчесывая волосы Дейрдре, как обычно медленно и осторожно водя по ним гребнем, заметила:
– Да, мисс Карл очень умна. Она работает с судьей Флемингом. Одна из первых женщин, окончивших Школу права имени Лойолы, – поступила туда в семнадцать лет. Ее отец – старый судья Макинтайр, и она всегда им гордилась.
Мисс Карл никогда не разговаривала с Дейрдре, по крайней мере в присутствии доктора. С его пациенткой общалась – и, как ему казалось, весьма неуважительно, даже грубо – другая тетка, дородная мисс Нэнси.
– Говорят, у мисс Нэнси никогда не было особых шансов получить образование, – сплетничала сиделка– Вечно хлопоты по дому и забота о других. Такой же была здесь и старая мисс Белл.
В поведении мисс Нэнси ощущалось что-то угрюмое, почти вульгарное. Грузная, неопрятная, в своем вечном переднике, она тем не менее разговаривала с сиделкой нарочито покровительственным тоном. Когда мисс Нэнси смотрела на Дейрдре, на ее губах появлялась едва заметная глумливая усмешка.
Отношение к больной со стороны мисс Милли – самой старшей из трех теток – еще можно было назвать родственным. Классический старушечий наряд мисс Милли – черное шелковое платье и башмаки со шнуровкой – неизменно дополняли потертые перчатки и небольшая черная соломенная шляпка с вуалью, без которых доктор не видел ее ни разу. Мисс Милли приветливо улыбалась доктору и не забывала поцеловать Дейрдре.
– Милая моя бедняжечка, – с дрожью в голосе неизменно говорила она при этом.
Как-то доктор нашел мисс Милли стоящей на разбитых плитах возле бассейна.
– Все кончено, все позади, доктор, – печально произнесла она.
Доктор не имел права приставать с расспросами, но при упоминании о том, что трагическое событие действительно имело место, внутри у него что-то встрепенулось.
– А как Стелла любила здесь плавать, – продолжила мисс Милли. – Она-то и построила этот бассейн. У нее всегда было такое множество планов и мечтаний. Вы знаете, ведь именно Стелла установила в доме лифт. И таких дел она совершила множество. А какие вечеринки она устраивала! Помню, в доме собирались сотни людей, накрытые столы расставляли по всей лужайке оркестры играли. Вы слишком молоды, доктор, чтобы помнить ту жизнерадостную музыку. Стелла заказала драпировку для двухсветного зала. А теперь ткань слишком обветшала, чтобы ее почистить. Нам сказали, что при малейшем прикосновении она просто расползется. И опять-таки Стелла проложила дорожки из плитняка вокруг всего бассейна. Видите. Те плиты, что спереди и сбоку, – они похожи на старинные флаги…
