Глава 2
ПРЕМИЯ ДЛЯ АКАДЕМИКОВ
Вечером того же дня и Володе, и Роману Максимовичу, который, как малое дитя пряник, чуть не слезно выпрашивал у Бадмаева, чтобы тот поскорее дал заключение о необходимости привлечь военных, стало ясным, что академик, дорвавшийся до сенсационной темы, действительно решил всерьез заняться наукой, а вовсе не писать разнообразных скоропалительных рекомендаций. Он вовсе не слушал толстого Пересядько, ходившего за ним по пятам и ноющего о гибели урожая и убытках; более того, одержимый собственными идеями, он, казалось, и вовсе его не слышал. Володя с некоторым даже злорадством смотрел на страдания толстяка, занимавшего должность то ли председателя фермерского совета Белгородской области, то ли какую-то еще, столь же звучную, но не наделяющую вступившего в нее реальными полномочиями. Академик же и Володю-то, казалось, не замечал, будучи вполне самодостаточным. Аскетичный Бадмаев, в чьих глазах сейчас, как никогда ярко, горел безумный огонек гениальности, и вьющийся за ним Пересядько сильно смахивали на Дон Кихота и Санчо Пансу. Они были так погружены в переживания — каждый в свои, — что Володя, чувствовавший себя пока совершенно не у дел, даже заснял их на камеру, для себя, на память, однако они даже этого не заметили. Собственно, Пересядько был сейчас нужен академику даже больше, чем Володя. Что мог подсказать Владимир светочу науки с мировым именем? А вот Роману Максимовичу Бадмаев порой бросал короткие вопросы или давал лаконичные распоряжения. К примеру: «Где существ заметили впервые?» Пересядько же, что-то вновь жалостно бубнивший про военных, вел академика к карте области, висевшей на стене барака, где, как потом узнал Володя, отдыхали комбайнеры во время уборки урожая, и показывал карандашом это злополучное место. Затем Бадмаев вновь погружался в себя или набрасывал с горячностью лихорадочного больного карандашиком на листочке зубную формулу существа, которого он изучал по видеокассете, конфискованной им у Владимира сразу после съемки сквирлов. К слову, сквирлами их уже успели обозвать местные жители, на чьих огородах зверьки также разбойничали, за их протяжные крики, которыми те обменивались во время своих набегов. Ближе к вечеру Бадмаев распорядился, чтобы его отвезли в деревушку, откуда впервые поступил сигнал о незнакомых созданиях, и, оставив Володю охранять технику, налегке помчался туда в обществе взмокшего Пересядько. Вообще, он развернул на удивление бурную деятельность, смысла которой даже Володя, уж не говоря о Романе Максимовиче, пока не мог постичь. Владимир заварил себе кофе и задумчиво пил его, глядя, как порозовевшее солнце опускается в такую обыкновенную тучу, и думал, что академик, взбрели это ему в голову, преспокойно заночует в той самой деревушке, забыв и про Володю, и про оборудование. Петр Семенович вел себя так, будто вся Белгородская область сейчас была его лабораторией, а окружающие — не более чем его сотрудниками. Однако разогнавшаяся до предельной, для проселочной дороги, скорости машина, которую Володя заметил загодя по высокому шлейфу поднятой ею пыли, наконец доставила академика обратно. Он распахнул дверцу и выскочил из машины с невиданной прежде Владимиром торопливостью. Очки академика сбились куда-то набок, карман пиджака вывернулся, рубашка расстегнулась на животе, колени были вымазаны в грязи и сверху вываляны в пыли, на лице же застыла пугающая блаженная улыбка. Это был вид человека, сошедшего с ума на своем собственном дне рождения от обилия подарков. Глаза Бадмаева были расширены вдвое против обыкновенного, почти выпучены, и со стремительностью юноши, еще более насторожившей Володю, он подскочил к своему помощнику, потрясая баночкой, на дне которой шевелилось нечто.
— Я докажу! — закричал он. — Я докажу, что это существо не может быть с нашей планеты! Гляди, Володя, здесь личинки особей того вида, который ты сегодня отснял на камеру. Я нашел целых три! Представляешь, какая удача! Одну мы с тобой вскроем, другую заспиртуем, третью скормим курице и будем записывать на камеру все стадии до появления имаго! Это поразительно!
Владимир, прошлой ночью и так спавший по милости Бадмаева менее четырех часов со всеми сборами и перелетами, робко поинтересовался:
— Начнем завтра утром?
— Да ты что?! — вытянув шею и страшно глядя на Володю поверх очков, с видом Ивана Грозного, беседующего напоследок с сыном, зловеще протянул тот. Владимир же начинал догадываться, как некоторые становятся академиками. Для этого надо прежде всего полностью свихнуться на какой-либо науке. — Да тут дело пахнет Нобелевской премией, а ты смеешь помышлять о сне?
Володе, которого ранее Бадмаев величал почти исключительно на «вы» да еще и по имени-отчеству, сделалось жутковато от подобной метаморфозы. Словно сам академик из безобидного белого червячка превращался тут, на Белгородчине, в загадочное и неизвестное науке создание.
— Видишь это? — чуть спокойнее, но еще более зловеще сказал академик, показывая пальцем на двухсотграммовую банку с растворимым кофе, стоявшую в самом центре старого, рассохшегося стола.
— Да, — кивнул Владимир.
— Так вот, у меня таких три, — и академик многозначительно и широко улыбнулся. — Как только в голове вашей, Владимир Александрович, зародятся мысли об отдыхе, прошу к столу. Чашка кофейку — и снова за работу. Вас устраивают условия нашего сотрудничества?
— Да, конечно, — смущенно пробормотал в ответ Владимир, понимая, что сегодня их номер гостиницы не дождется хозяев.
На деле люкс гостиницы «Триумфальная» с белоснежными простынями, бассейном и шведским столом не увидел своих гостей еще целых три дня. Разумеется, Володя и Петр Семенович спали-таки в эти трое суток, но ровно столько, чтобы иметь возможность работать дальше. Посменно, по два часа. Владимир, к своему облегчению, и сам втянулся в этот безумный ритм, заразившись азартом и одержимостью шефа. Каждый день, да что там день — каждый час дарил академику и его ассистенту новые открытия, которые неизбежно имели поистине мировое значение. Еще бы, открыть не новый вид или род, не новый отряд даже, но новый тип живых существ — это действительно попахивало Нобелевской премией. Более того, Владимир с каждой минутой работы с академиком убеждался в том, что сквирлы действительно инопланетного происхождения. А зрелище юного сквирла, выгрызающего себе путь на свободу из нахохленного трупа курицы, продолжавшей целые сутки сидеть на жердочке надгробным монументом самой себе, отснятое на камеру Владимиром, и вовсе было похлеще самых душераздирающих сцен подобных вылуплений, когда-либо создававшихся кинематографом. К концу третьих суток академик вызвал по мобильнику покинувшего ученых Пересядько, который, видимо, принялся искать помощи по другим каналам, и потребовал, чтобы тот вновь отвез его в деревню. Владимира же, разумеется, шеф опять с собою не взял — надо же было следить за состоянием молодого сквирла, с одинаковым энтузиазмом пожиравшего немыслимые для большинства земных существ количества разнообразной пищи. Володя изумлялся количеству видеопленки, которую мудрый академик взял с собою в это путешествие, и заполнял все новые и новые кассеты блохообразным зубастым созданием, росшим на щедрых лабораторных харчах не по часам даже, а по минутам. Наконец, Пересядько доставил небритого и осунувшегося до пугающего состояния академика обратно, в полевую лабораторию; тот, разумеется, сразу же бросился к вольеру со сквирлом, как мать к своему новорожденному младенцу, и весь прочий окружающий мир перестал для него существовать, утратив актуальность. Пересядько же, отозвав Володю на минутку к своему автомобилю, сказал, отдуваясь и потея:
— Владимир, позвольте задать вам нескромный вопрос.
— Да-да? — откликнулся Володя.
— Вы уверены, что это действительно академик Бадмаев?
Володя сперва даже не понял, куда клонит Роман Максимович — для него слишком свежим было зрелище курицы, разгрызаемой изнутри острыми зубками сквирла, и он подумал, что, быть может, Пересядько подозревает, что академик сам мог стать носителем инопланетного паразита. Потому Владимир с заметным испугом спросил у собеседника, который от высокой степени доверительности беседы чуть ли не прижимал Володю пузом к открытой дверце машины:
